Размышляя над содержанием письма, над низостью разума, способного продиктовать подобное, и, может быть, над совсем иным человеком, который вспомнился ей в эту минуту, потому что всегда жил в ее сердце, Элинор забыла о горе сестры и о трех непрочитанных письмах у себя на коленях. Она сидела погруженная в свои мысли, не замечая течения времени. Поэтому, когда, услышав стук колес, подошла к окну посмотреть, кто приехал так неприлично рано, и узнала экипаж миссис Дженнингс, который было велено подать в час, она была шокирована. Не желая оставлять Марианну одну, но и надеясь ее утешить, она поспешила найти миссис Дженнингс и извиниться, что не поедет с ней – ее сестре нездоровится. Миссис Дженнингс приняла извинения без досады и только добродушно посетовала на их причины. Проводив ее, Элинор вернулась к Марианне, которая в это время пыталась встать с кровати. Сестра еле-еле успела подхватить ее, когда она чуть было не упала на пол, обессилев после многих дней, проведенных без отдыха и еды. Она давно уже потеряла аппетит и не смыкала глаз по ночам. А теперь, когда лихорадка ожидания перестала ее поддерживать, пост и бессонница обернулись головной и желудочной болями, головокружением и общей слабостью. Стакан вина, который ей принесла Элинор, несколько вернул ей силы. Наконец она смогла выразить некоторую благодарность.

– Бедняжка Элинор! Как я тебя огорчила! – сказала она.

– Я только жалею, – ответила та, – что не могу сделать ничего, что могло бы утешить тебя.

Этого, как, впрочем, и чего-нибудь другого, Марианна вынести не смогла и вновь зарыдала, сумев только горестно воскликнуть:

– О, Элинор! Как мне плохо!

Элинор более не могла выносить этих безудержных мук.

– Возьми себя в руки, дорогая, – настойчиво сказала она, – если не хочешь убить и себя, и тех, кто тебя любит. Подумай о маме, подумай, как тяжело ей будет смотреть на твои страдания. Ради нее ты должна успокоиться.

– Не могу! Не могу! – воскликнула Марианна. – Оставь меня, оставь, если я тебе в тягость! Уйди, ненавидь меня, забудь обо мне, но не мучай меня так! О, как легко тем, кто не знает печали, уговаривать других успокоиться. Счастливая, счастливая Элинор! Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо!

– Ты называешь меня счастливой, Марианна! О, если бы ты только знала… Да и как я могу быть счастлива, видя твои страдания?

– Прости меня, прости, – сказала Марианна, обнимая сестру, – я знаю, ты мне сочувствуешь, я знаю твое любящее сердце. И все же… все же ты должна быть счастлива! Эдвард тебя любит! Что же может омрачить такое счастье?

– Многое, очень многое, – грустно сказала Элинор.

– Нет! Нет! Нет! – вскричала Марианна как безумная. – Он любит тебя, только тебя! У тебя не может быть никакого горя!

– Я не в силах радоваться, когда вижу тебя в подобном состоянии.

– А в другом ты меня больше не увидишь! Ничто не может исцелить мое горе.

– Не говори так, Марианна. Разве тебе нечем отвлечься? Разве у тебя нет друзей? Разве твоя утрата такова, что ее нечем возместить? Как ни плохо тебе сейчас, подумай, как бы ты страдала, если бы его истинный характер проявился позже, если бы ваша помолвка длилась еще долгие месяцы, прежде чем он решил бы положить ей конец! Каждый лишний день твоего неведения сделал бы удар еще более ужасным!

– Помолвка? – воскликнула Марианна. – Мы не были помолвлены!

– Не были?!

– Нет, он не такой ничтожный, как ты считаешь. Он не давал слова.

– Но он говорил, что любит тебя?

– Да… нет… никогда прямо. Это подразумевалось день за днем, но признания от него я не слышала. Иногда мне казалось, что вот-вот… сейчас… но он молчал.

– И ты все равно писала ему?

– Да. Что могло быть в этом плохого, после всего, что произошло. У меня нет сил говорить…

Элинор промолчала и, взяв три письма, с любопытством просмотрела их. Первое, которое Марианна отправила ему в день их приезда в город, было следующего содержания:

«Беркли-стрит, январь.

Как вы будете удивлены, Уиллоби, получив эту записку! И мне кажется, вы почувствуете что-то большее, чем просто удивление, узнав, что я в Лондоне. Возможность приехать сюда, пусть и в обществе миссис Дженнингс, была таким искушением, перед которым невозможно было устоять. Мне хотелось бы, чтобы вы получили это письмо вовремя, чтобы сегодня же навестить нас, но я не слишком на это надеюсь. Как бы то ни было, я жду вас завтра. А сейчас до свидания.

М. Д.».

Второе письмо, написанное на следующее утро после танцев у Мидлтонов, гласило:

«Не могу вам описать то разочарование, которое охватило меня, когда позавчера вы нас не застали, и то удивление, когда вы не ответили на мою записку, которую я отправила вам неделю назад. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно я ждала, что наконец получу от вас ответ и что увижу вас. Прошу, приезжайте как можно скорее и объясните причину, почему я ждала напрасно. В следующий раз приезжайте пораньше, мы обычно около часа куда-нибудь уезжаем. Вчера мы были у леди Мидлтон, которая устроила танцы. Мне сказали, что вы были приглашены. Но разве это возможно? Должно быть, вы сильно изменились с тех пор, как мы последний раз виделись, раз вас пригласили, а вы не пришли. Но не стану даже думать, что подобное возможно, и надеюсь в скором времени услышать от вас, что это не так. М. Д.».

В третьем письме было:

«Что я должна думать, Уиллоби, о вашем поведении вчера вечером? Я снова требую от вас объяснений. Я была готова встретить вас с радостью, вполне объяснимой после столь долгой разлуки, с дружеской простотой, какую наша близость в Бартоне вполне оправдывает. Но как вы меня оттолкнули! Я провела ужасную ночь, пытаясь найти оправдания вашим поступкам, которые нельзя назвать иначе чем оскорбительными. И хотя мне не удалось пока найти правдоподобного извинения вашему поведению, я готова выслушать объяснения. Возможно, вас ввели в заблуждение или намеренно обманули в чем-то касающемся меня, и это изменило ваше мнение обо мне? Так скажите же мне, в чем дело. Назовите причины, заставившие вас вести себя так. Я приму ваши оправдания, сама оправдавшись перед вами. Я не могу думать о вас дурно, но если это случится, если я узнаю, что вы не тот человек, каким мы вас до сих пор считали, что ваше уважение к нам было неискренним, что вашей целью с самого начала был только обман, пусть это откроется как можно скорее. А пока я нахожусь в ужасном смятении. Я бы хотела оправдать вас, но, даже если это не получится, мне все же станет легче, чем сейчас. Если вы не испытываете ко мне прежних чувств, пожалуйста, верните мои письма и локон, который я вам подарила.

М. Д.».

Элинор, ради Уиллоби, предпочла бы не поверить, что на полные такой нежности, такого доверия письма он мог ответить подобным образом. Но как ни осуждала она его, тем не менее отчетливо понимала, что, написав эти письма, ее сестра поступила неприлично. Про себя она сожалела об этой пылкой неосторожности, не поскупившейся на столь опрометчивые доказательства сердечной привязанности, которых никто не искал и для которых не было никаких оснований. Именно эта неосторожность привела к неизмеримо тяжелым последствиям. Но тут Марианна, заметив, что сестра закончила читать письма, сказала, что кто угодно на ее месте написал бы то же самое и что ничего особенного в них нет.

– Я чувствовала, – добавила она, – что помолвлена с ним. И что эта помолвка столь же крепка, как если бы нас связывала самая торжественная и законная церемония.

– Этому я верю, – сказала Элинор, – но, к сожалению, он того же не чувствовал.

– Он чувствовал, Элинор! Много, много недель чувствовал. Я знаю это! Что бы ни было причиной этой перемены в нем – а причиной может быть только самая черная клевета против меня, – но прежде я была ему так дорога, как только могла желать моя душа. Этот локон, столь равнодушно возвращенный мне, он молил подарить ему с таким жаром! Если бы ты видела его лицо, его взгляд, как он вел себя в тот момент, и слышала его голос!.. Неужели ты забыла наш последний с ним вечер в Бартоне? И утро расставания? Когда он сказал мне, что могут пройти месяцы, прежде чем мы снова увидимся… его отчаяние… Разве я могу забыть его отчаяние?